![]() Главная страница Случайная страница КАТЕГОРИИ: АвтомобилиАстрономияБиологияГеографияДом и садДругие языкиДругоеИнформатикаИсторияКультураЛитератураЛогикаМатематикаМедицинаМеталлургияМеханикаОбразованиеОхрана трудаПедагогикаПолитикаПравоПсихологияРелигияРиторикаСоциологияСпортСтроительствоТехнологияТуризмФизикаФилософияФинансыХимияЧерчениеЭкологияЭкономикаЭлектроника |
Арест, тюрьма, лагерь
В 1929 году по всей стране прокатилась новая волна репрессий, поднятая в связи с изменением политического курса советского правительства. Нэп отменили, началась массовая коллективизация крестьянства. Одновременно ужесточилось гонение на Церковь. По стране было разослано директивное письмо под названием «О мерах по усилению антирелигиозной работы». В этой директиве партийцы, комсомольцы, члены профсоюзов и других советских организаций подвергались разносу за недостаточную ретивость в «процессе изживания религиозности». Духовенство было объявлено политическим противником ВКП(б). Для борьбы с религиозными предрассудками вводилась пятидневная рабочая неделя со скользящим выходным днем. В массовом порядке происходило закрытие церквей. В ночь с 28 на 29 октября волна арестов докатилась и до Маросейки: забрали священников Сергия Мечёва, Константина Ровинского, иеромонаха Савву (Чиркина), Ольгу Александровну Остолопову, сторожа Василия Федоровича Евдокимова и нескольких братьев-алтарников. Настоятель маросейского храма и иеромонах Савва были приговорены к трем годам ссылки в Северный край. В церкви Святителя Николая в Клённиках остался один молодой иерей Борис Холчев. Были приглашены еще два священника из других храмов: московский духовник священника Сергия Мечёва протоиерей Сергий Смирнов и иеромонах Александр (Ильин) «горбатенький», тоже из «непоминающих». По словам И.С. Мечёвой, когда протоиерей Сергий Смирнов пришел на Маросейку, он уже практически не мог служить: очень плохо видел. Его храм (он назывался в обиходе Лубянским, так как располагался на Малой Лубянке прямо рядом с ОГПУ) закрыли очень быстро, и ничто не препятствовало ему прийти служить на Маросейку, где он формально стал числиться настоятелем. Но вся основная нагрузка легла на священника Бориса Холчева и старосту Сергия Никитина. Когда священник Сергий Мечёв достиг города Кадникова — места своей ссылки — и с ним стала возможна письменная и личная связь, он, как и раньше, стал заботиться о родном храме и окормлять свою маросейскую паству, но теперь уже издалека. Дважды приходилось бывать в Кадникове у духовного отца и С.А. Никитину. Одна из этих поездок состоялась в 1930 году. О превратностях путешествий в те места дает представление следующее описание: «Кадников — маленький захолустный городишко Вологодской области в 17 км от ст. Сухона и в таком же расстоянии от ст. Морженга. Обе эти станции находятся на линии железной дороги Вологда-Архангельск. Можно было также ехать на пароходе по рекам Вологде и Сухоне до пристани Рабанга, а там го км идти пешком. <...> кроме родных, время от времени приезжали к нему [священнику Сергию Мечёву] и духовные его дети. Приходилось это делать очень осторожно, так как в таком захолустном городке все было очень на виду. Старались приезжать в вечерние часы, чтобы не привлекать ничьего внимания. От ст. Сухоны надо было ехать с ямщиками, так как 17 км не всякий мог пройти, да и приходилось возить продуктовые посылки, т.к. годы эти были голодные. Вместе с посылками привозили и письма от духовных детей, которые не могли приехать. Да и для о. Сергия было бы опасно, если бы к нему ездили слишком часто и многие». С.А. Никитин не оставлял своей заботой семью сосланного духовника: старался поддержать и морально, и материально его матушку и детей. Но вскоре пришла пора исповедничества и для остававшихся на свободе маросейских священников и прихожан. Ордеры на арест и обыск 17 человек были выписаны 16 февраля 1931 года,: 6-го и 17-го все были арестованы. Взяли священника Бориса Холчева; протоиерея Сергия Смирнова; С.А. Никитина, Р.В. Ольдекопа, Н.А. Иоффа, монаха Лаврентия (И.М. Воробьева), А.А. Мечёву (дочь отца Алексия и сестру отца Сергия), В.Н. Иванова, Н.С. Сахарова, монахиню Е.Н. Труханову, В.И. Кацман, Л.Д. Гаврилову, А.М. Волкову, З.С. Иванову, Т.Г. Кузнецова, А.К. Гаврилову-Вагину и М.П. Семенову. С.А. Никитин был арестован: 6 февраля 1931 года и доставлен в Бутырскую тюрьму. Дело вел уполномоченный 6-го отделения СПО ОГПУ И. Мазуров. Знакомство с материалами «следствия» показывает, что перед «блюстителями советской законности» стояла задача добиться от допрашиваемых показаний на кого-либо из фигурантов дела и самооговора. Тем самым, как считалось, подтверждались следственные домыслы о якобы существовавшей при Маросейском храме «контрреволюционной организации», созданной еще священником Сергием Мечёвым и после высылки последнего в Северный край сгруппировавшейся вокруг священника Бориса Холчева и протоиерея Сергия Смирнова. В результате будто бы возникла «новая контрреволюционная группировка», ставившая своей целью проведение «антисоветской агитации среди верующих». Процесс велся крайне предвзято, результат следствия был предопределен. Никаких объективных данных для обвинения в контрреволюционной деятельности дело не содержит, за исключением протокола повторного допроса одной из осужденных, прямо признавшейся в проведении ею антисоветской агитации. Любые критические высказывания православных людей о действиях советской власти в отношении Церкви интерпретировались следствием как однозначно враждебные, хотя по существу таковыми не являлись, отражая лишь действительное положение вещей. Вот набор вопросов, задававшихся подследственным (сами формулировки вопросов в деле не фигурируют, но по ответам их реконструкция может выглядеть следующим образом): 1. Есть ли в храме Николы в Клённиках по улице Маросейке активисты из совслужащих? 2. Кого из активистов знаете и можете назвать? 3. Бывают ли какие-либо собрания? 4. Ездит ли кто-либо из прихожан церкви к высланным священнику Сергию Мечёву и другим и кто именно? 5. Производятся ли сборы в пользу высланных? 6. Каково отношение к советской власти? 7. Каково отношение к «Декларации» митрополита Сергия? 8. Поминались ли во время церковных служб лица, находящиеся в заключении? Ответы интерпретировались в пользу следственной версии. Из протоколов допросов С.А. Никитина видно, что он готов был пострадать, открыто исповедуя свои разногласия с политикой советской власти в вопросах веры. От допроса к допросу следователь, спрашивая об одном и том же, добивался признания, что Сергей Алексеевич ездил навещать в ссылку в Кадников священника Сергия Мечёва и помогал его семье. Свое отношение к советской власти Сергей Никитин формулировал достаточно четко. Вот его слова, записанные уполномоченным 6-го отделения Секретно-политического отдела ОГПУ И. Мазуровым: «Советской власти я обязан подчиняться и выполнять ее распоряжения. Считаю неправильным со стороны соввласти, когда она церковников считает своими политическими врагами, а отсюда и те методы, которые применяются к большинству верующих (арест, высылка), также применяются незаслуженно и беспричинно. Закрытие церквей происходит насильно, вопреки желанию верующих. Из всего этого я делаю вывод, что соввласть послана нам богом за наши грехи и мы все должны терпеть до конца или, во всяком случае, до того времени, когда соввласть убедится, что церковники не являются политическими деятелями. Такой взгляд, по-моему, у всякого верующего, в том числе и нашей общины». На другом допросе он говорил: «Мои убеждения расходятся с соввластью по вопросам религии, я считаю неправильным гонение советской власти на религию, и декларация, объявленная Сергием, также неверна, ибо советская власть закрывает церкви и устраивает гонение на религию. Я же являюсь противником этого. Кроме сказанного добавить больше [ничего] не могу». В одно время с С.А. Никитиным в Бутырской тюрьме находился Владимир Николаевич Щелкачев — член приходского совета московского храма Святителя Николая в Плотниках, впоследствии известный своими открытиями в подземной гидродинамике ученый, доктор технических наук, профессор. Его воспоминания позволяют представить себе, в каких условиях содержались тогда заключенные. «В ноябре месяце [1930 года] меня перевели в Бутырку и посадили в камеру, в которой в царское время находилось 23 заключенных, а когда меня туда поместили, там сидело 105 человек. Камера продольная, окно — впереди, дверь — сзади. По обе стороны — сплошные ряды нар, не отдельных нар, а сдвинутых сплошь. Но всем заключенным не могло хватить места на них. Днем вдоль нар лежали штабеля едва отесанных досок. На ночь эти доски поднимали и клали поперек прохода так, что их концы оказывались под нарами, и вот на эти доски можно было лечь. Когда ночью меня ввели в Бутырку, дверь захлопнули, и я остался стоять перед двумя парашами: параши — справа и слева. А войти нельзя, потому что передо мной на досках на полу сплошь лежат люди: от двери, от параш — и до окна. На нарах лежали только боком, на спинах лежать было нельзя. Я простоял всю ночь. На рассвете, утром, сказали: «Положат доски, и ляжете крайним». Потом постепенно по очереди передвигались. В Бутырке я провел почти год, и все это время шла ротация: если кого-нибудь брали из середины нар, то люди сдвигались. Лучшее место на досках было около окна, у параш — худшее. Тот, кто был на досках около окна, переходил на край нар, и так шла постепенная передвижка. <...> В камере имелось единственное окно. Через него можно было наблюдать, как по тюремному большому двору проходят по кругу выведенные на прогулку заключенные из соседних камер. Мы были в одной из камер первого этажа — в одной из шести. В соседней сидел Александр Борисович Салтыков, а кто был дальше, я не знал. Гулять выводили на полчаса: шесть камер — по полчаса. Получается порядка трех часов, в течение которых мы могли наблюдать проходивших. Всех надо было успеть выгулять до обеда: после обеда на прогулку выводили из одиночек, которые находились в Пугачевской башне, — их там было две или три. Выводили, конечно, в сопровождении гэпэушника, который следил за тем, чтобы никто из проходящих мимо окон не смог переговариваться с кем-либо внутри. Наше окно еще было вначале приоткрыто, даже зимой открывалось для проветривания, а потом его попытались было занавесить щитами, чтобы и жестами нельзя было обмениваться. В результате началась страшная цинга». Сергей Алексеевич и Владимир Николаевич сидели в разных камерах, но местом их знакомства оказалась все же Бутырская тюрьма. Случилось это так. В камеру к Владимиру Николаевичу поместили Романа Владимировича Ольдекопа — «мечёвца», проходившего по тому же делу, что и Сергей Алексеевич. Оба молодых сокамерника быстро познакомились и подружились: мировоззрение и убеждения обоих были одинаковыми, оба оказались здесь за веру. Владимир Николаевич рассказывал: «Однажды я увидел, что Роман Владимирович кланяется какому-то человеку, который проходил мимо нашего окна по двору в числе других заключенных, и тот ему в ответ очень мило кланялся. Я понял, что они — друзья. Начал его спрашивать, кто это такой. Роман сказал мне: — Это — Сергей Алексеевич Никитин, он тоже с Маросейки. Очень религиозный человек, близкий друг и духовный сын отца Сергия Мечёва, он был старостой общины храма Николы в Клённиках. Я говорю: —А как бы мне тоже с ним познакомиться? Лицо нравится... — Я познакомлю тебя. Становись рядом со мною около окна. Я встал. Когда проходил круг, большой (за полчаса успевали проделать несколько кругов), и этот человек приближался к нашему окну, Роман Владимирович начинал гладить меня по голове. Тот сначала удивлялся. А потом начал кланяться мне, и я ему начал кланяться. Так состоялось мое знакомство с Сергеем Алексеевичем Никитиным. Видимо, мы оба расположились тогда друг ко другу, потому что я почувствовал, что и он кланяется мне не просто так, а с симпатией». Сергей Алексеевич сидел в одной тюремной камере с протоиереем Сергием Смирновым. И.С. Мечёва передавала рассказ епископа Стефана о том, как однажды отец Сергий вернулся после очередного допроса в страшном возмущении и с негодованием говорил: — Заставляли меня подписывать всякую чепуху, а сами слово Бог написали с маленькой буквы! Да как они посмели?! Еще об одном упоминавшемся епископом Стефаном тюремном эпизоде вспоминает архиепископ Василий (Златолинский): «Сидели в камере. Вернулся после допроса священник. Зашел, сел, измученный, на пол и говорит: — Им можно врать...» 30 апреля 1931 года иерей Борис Холчев и Р.В. Ольдекоп были приговорены к пяти годам лагерей, протоиерей Сергий Смирнов, С.А. Никитин и еще трое «мечёвцев» — к трем. Всем семерым было назначено отбывать сроки в Вишерском исправительно-трудовом лагере на Северном Урале. Еще восьмерых предписывалось на три года выслать в Казахстан. Им инкриминировалось участие в «контрреволюционной группировке», занимавшейся «антисоветской агитацией» среди верующих с ведением разговоров о притеснениях Церкви, гонениях на религию; распространение «контрреволюционных брошюр и листовок», в том числе с анализом декларации митрополита Сергия; оказание помощи «контрреволюционной ссылке, куда ездили специальные представители»; поминовение за богослужением ссыльных. Чтобы иметь возможность хоть как-то проводить близких, осужденных на безвинные страдания, прихожанки ма- росейского храма каждый день попарно дежурили на Ярославском вокзале, а когда этапы начали следовать в Казахстан, то и на Казанском. Одна из духовных дочерей архимандрита Бориса (Холче- ва) вспоминала: «Ссылали тогда больше всего на север. Арестованных обычно привозили на вокзал в закрытом автобусе, у которого только наверху были узенькие окошечки. Он был темно-серого цвета, и все москвичи называли его «черный ворон». Заключенных высаживали, выстраивали и под конвоем вели к приготовленным вагонам на посадку. Как раз когда мы с Анной Федоровной Родниковой дежурили, увидели уже на перроне группу аресто-
ванных, которых вели под конвоем. Среди них были о. Борис, Сергей Алексеевич Никитин и еще двое из нашего храма. Отец Борис, увидев нас, поднял руку, чтобы нас благословить, но конвоир так ударил его прикладом, что он упал на одно колено. На соседней платформе оказались сестры Сергея Алексеевича, кто-то из них крикнул: «Сережа!», но он и виду не показал, что это ему кричат. Хотелось проводить, но идти около них конвоиры не позволяли, и мы бежали какими-то дворами, чтобы попасть на товарную станцию, откуда отправляли арестованных. Но, конечно, опоздали. Они уже были в вагонах, и у каждой двери столыпинского вагона стоял конвоир. Анна Федоровна была бойчей меня, разговорилась с конвоиром и упросила взять от нас маленькую передачку». В Пермской области, на реке Вишере, куда доставили этапом «мечёвцев», трудом заключенных возводился целлюлознобумажный комбинат. Вокруг лагеря рос поселок, ставший позже городом Красновишерском. С.А. Никитин, как квалифицированный врач, был сразу назначен в приемный пункт лагеря. В его обязанности входило медицинское освидетельствование прибывающих с этапа заключенных для установления степени их трудоспособности, а также осмотр арестантов из проходивших через лагерь этапов (он мог временно снять с этапа и поместить в медпункт особенно нуждавшихся в этом). Оказавшись на такой работе, Сергей Алексеевич молился, чтобы Господь дал ему возможность облегчать участь священнослужителей, которых советская власть, стремясь сломить или вовсе истребить, гноила в лагерях и ссылках. Довольно скоро у доктора Никитина сложились неплохие отношения с уголовниками, поскольку он мог изредка давать освобождение от работы по болезни, иногда мнимой. В ответ уголовники, по каким-то своим каналам имевшие доступ к информации о составе приходящих в лагерь этапов, давали ему знать, имеются ли среди вновь прибывающих священники или епископы и в каком количестве. После санпропускника и бани арестанты подходили к врачам обритыми и раздетыми. Но, будучи предупрежден, доктор и в таком виде узнавал епископов и священников — по выражению глаз. Однажды в большом этапе он разглядел приезжавшего когда-то в Москву архиерея и украдкой шепнул ему: — Благословите, Владыко! Глаза не ожидавшего такого обращения архипастыря наполнились слезами: — Я думал, что попал в ад, а слышу ангельский голос. Епископ Стефан рассказывал священнику Борису Златолинскому (впоследствии архиепископу Запорожскому и Мелитопольскому Василию), как именно ему удавалось в лагере добиваться облегчения положения нуждающимся: «Я начинал искать какие-то недуги, по которым можно освободить их [священника или архиерея] от тяжелой работы. Но ведь если я сам буду всех освобождать, меня заподозрят. За это можно было получить прибавку к сроку. Так вот я, когда находил какие-либо признаки заболевания, подходил к одному из арестованных врачей, который был явно настроен просоветски (хотя и сидел, но считал: Сталин — великий вождь и тому подобное), и перечислял ему симптомы, не называя диагноза, например: — Вот у 25-го арестованного симптомы такие-то и такие- то. Каким может быть диагноз, как Вы думаете? Тот формулировал заключение, я тоже под ним подписывался. Таким образом, на основании решения не меня лично, а консилиума, священник или архиерей освобождался от тяжелой работы». Через некоторое время врачу Никитину поручили заведовать лагерным медпунктом, где, кроме стационара, имелась жилая комнатка для главврача. Это в условиях лагеря, конечно, было чудесной милостью Божией. В этой комнате тайком несколько христиан-единомышленников собиралось по субботам и под большие праздники для молитвы. Там священник Борис Холчев исповедовал и причащал близких. Там же хранились и запасные Святые Дары. Конечно, соблюдалась полная конспирация. Отец Борис жил в бараке и ра-
ботал на погрузке леса на общих основаниях. Оставлять Святыню в комнате было небезопасно, часто бывали обыски. Когда они учащались, доктор Никитин носил Святые Дары у себя на груди. Всенощную иногда совершали на ходу: шли где-то по лесу или еще в каком-то более или менее уединенном месте и служили по памяти. Один вспомнит одно, другой — другое, таким образом молились. Возможность личного общения с близкими по духу людьми, а особенно совместной молитвы, поддерживала как ничто другое. Е.А. Булгакова передавала рассказ епископа Стефана о том, что они «не могли в тамошних условиях публично молиться и креститься перед едой, но делали ложкой в тарелке крестное знамение. Молились они святителю Стефану Пермскому — другу преп[одобного] Сергия, который проповедовал христианство в тех местах». Сергей Алексеевич в силу своей профессии имел право свободного хождения по территории лагеря и даже выхода за зону на ближайшие объекты. Была у него пациентка — жена начальника лагеря, которую он навещал на дому. И обычно она принимала его вежливо, уважительно. Но однажды доктор пришел к ней, имея с собой Святые Дары, и совершенно неожиданно выяснилась одержимость этой женщины: она, против обыкновения, его не приняла и кричала своей матери нечеловеческим голосом: «Вон его гони! Вон!» Епископ Стефан многим рассказывал об этом случае — для него это было сильное переживание. Вообще он оценивал пребывание в лагере как время очень напряженной духовной жизни. Необходимо было непрерывно следить за собой и за окружающей обстановкой, все время быть начеку — вплоть до того, что необычайно развилось боковое зрение: он почти спиной мог видеть, есть ли кто-нибудь сзади или нет. В туберкулезном отделении больничного стационара врачу Никитину пришлось много общаться с отбывавшим срок в Вишерском лагере диаконом Михаилом Астровым. Тот был тяжело болен особой формой туберкулеза. По выражению Е.В. Апушкиной, для диакона Михаила Сергей Алексеевич стал «ангелом-хранителем». Пользуясь служебным положением, он часто старался выписать отцу диакону дополнительное питание. «Но Миша, — вспоминала Елена Владимировна, — был очень жалостлив к окружающим и постоянно раздавал выписанный ему паек, чем огорчал и даже приводил в гнев доброго доктора. Однажды Миша так раздал выписанный ему килограмм сала. Доктор вышел из себя: Ведь я с риском для себя выписываю тебе дополнительное питание, потому что ты действительно в нем нуждаешься, а ты раздаешь здоровым людям. Пойми все, что ты со мной делаешь! Миша слушал с виноватым видом: Прости, Сережа, милый! Но уж лучше ты мне ничего не выписывай, а я не могу (не раздать). С тех пор Сергей Алексеевич больше не выписывал Мише диетпайка, а звал его к себе и старался накормить на своих глазах». Диакон Михаил часто видел «вещие» сны и принимал их на веру, а друзья над ним всегда подсмеивались за это, особенно если сны не сбывались. Как-то раз он предупредил: «Сережа, ты почисться, обыск будет. Я такой сон видел: прибежала к тебе черненькая собачка и с нею двое людей. Она все вынюхивала в таком-то и в таком-то углу». Доктор посмеялся над сном, но все же «поубрался». Обыск, действительно, был, и все прошло удачно. Бывало, что об обыске предупреждали и сами заключенные. У него было маленькое Евангелие — совершенно запретное сокровище в условиях лагеря. Однажды, получив предупреждение, Сергей Алексеевич успел быстро завернуть его в бумагу и выбросить за окно в снег. Сразу же после этого вошли с обыском. Опять все кончилось благополучно. Елена Владимировна приводит в своих воспоминаниях слова одной из лагерных медсестер, работавших тогда с Сергеем Алексеевичем: «„Врач Никитин посещал больного (тоже врача) и вносил с собою радость жизни: русый, голубоглазый, в белой косоворотке, вышитой васильками, он декламировал „Евгения Онегина”, которого знал наизусть, или рассказывал невинные анекдоты”. Та же сестра вспоминает, как радостно он переживал столетие со дня смерти преподобного Серафима, как всегда горячо отзывался на скорби и страдания больных. В лечении был осторожен и последователен, всегда надеялся на выздоровление, даже если оставался I % жизни в больном, и считал, что этот один процент может победить остальные 99 % смерти. Однажды у постели тяжело больного он сказал ей шепотом: „Все медицинские средства исчерпаны, мы бессильны. Теперь может спасти его одна только молитва”. Эти слова сильно подействовали на сестру, которая ухаживала не просто за больным, но за дорогим ей человеком, подействовали и потому, что решалась судьба человека, но и потому, что говорилось о молитве. Сознаться в том, что ты верующий человек — в обстановке лагеря — это было слишком много». В 1930-1932 годах в красновишерских лагерях проходил свою «вторую духовную академию» священномученик протоиерей Илия Четверухин. Пересказывая на свиданиях в течение шести вечеров свою лагерную жизнь, он говорил своей супруге, приехавшей навестить мужа на Вишеру, и о С.А. Никитине. Позднее Евгения Леонидовна Четверухина вспоминала: «Как-то он указал мне через окно на доктора С. А. Никитина и назвал его ангелоподобным. Этот врач был раньше председателем приходского совета в храме Святителя Николая в Клён- никах, где настоятельствовал отец Алексий Мечёв. И привелось моему батюшке последнее время перед кончиной работать под начальством этого врача, быть ему помощником». Протоиерей Илия Четверухин погиб во время пожара в лагерном клубе в декабре 1932 года. Его духовная дочь, тогда же бывшая заключенной в Вишерском лагере, искала на пожарище тело духовного отца. Она рассказывала: «Доктор Никитин обещал проследить за опознаванием трупов. Я просила его вызвать меня в морг, чтобы самой все увидеть. И действительно, через несколько дней меня позвали в морг... Вид погибших был ужасен. Своими руками пришлось переворачивать каждый труп, осматривать, учитывая мельчайшие детали. Только один из них по кости напомнил фигуру батюшки. Но... сохранилась часть одежды, карман и в нем часть документов с фамилией заключенного — фамилия была другая... Доктор Никитин старался меня утешить, уверяя, что отец Илия умер своей смертью: разрыв сердца должен был предварить смерть от огня... До времени моего освобождения останки батюшки так и не были найдены». Позже, после своего освобождения из лагеря, Сергей Алексеевич навестил Е.Л. Четверухину и рассказал ей о последнем разговоре с ее мужем накануне его трагической кончины. «Отец Илия, прощаясь с ним, сказал: „Прохор Мошнин так говорил: „Стяжи мир души, и около тебя тысячи спасутся”. Я тут стяжал этот мир души, и если я хоть маленький кусочек этого мира привезу с собой в Москву, то и тогда я буду самым счастливым человеком. Я многого лишился в жизни и уже не страшусь никаких потерь, я готов каждый день умереть. Я люблю Господа и за Него готов хоть живой на костер”. На другой день слова эти сбылись». Говоря о тех, с кем близко общался в лагере С.А. Никитин, стоит упомянуть и о Константине Александровиче Виноградове — замечательном христианине-исповеднике, знатоке Востока, китаеведе. Поистине прекрасную характеристику дал ему в одном из своих писем 1947 года сам священник Сергий Никитин: «Он был для меня возлюбленным братом и другом, с которым была связана моя духовная жизнь за последние 16 лет. Мой милый, родной „Костенька”, а ныне смиренный послушник Константин, незабвенный спутник моей жизни! Какой он был человек! Настоящий христианин: никогда я не видел его в раздраженном состоянии, он был всегда благодушен и радостен (апостол говорит: „Всегда радуйтесь”). А отношение его к людям? В лагере у него были друзья — епископы и профессора, простые крестьяне и ученые, мальчишки-„шпаненки” и проститутки. И со всеми он умел и любил говорить, и все его любили, и в каждом человеке он видел образ Божий, и иногда долго приходилось ему расчищать, прежде чем добраться до него [образа Божия в человеке], но никогда не было такого случая, чтобы он не добрался до него». Проявляя жалость к заключенным, большинство из которых были в тяжелом состоянии, доктор Никитин освобождал их от работы и помещал в больницу чаще, чем это считала допустимым администрация. Когда до окончания срока ему оставалось около полугода, пришла беда. Работавшая с ним на приеме медсестра, тоже из заключенных, будучи по службе в управлении лагеря, случайно услышала разговор о Сергее Алексеевиче и о том, что на него послан материал в Москву. Было замечено его стремление облегчать участь заключенных, в особенности церковников и духовенства. Ему грозило увеличение срока на десять лет. Доктор был совершенно подавлен сообщенной ему вестью. Видя такое его настроение, медсестра решилась посоветовать ему обратиться за помощью к почитавшейся в ее краях блаженной праведнице. Рассказала, что праведница эта имеет особую силу молитвы и может слышать просьбы, обращенные к ней издалека. Сергей Алексеевич решился попробовать. Воспользовавшись своим правом выхода за пределы лагеря и оставшись в одиночестве, на открытом месте прокричал в небо, как советовала медсестра: «Матренушка, помоги мне, я в беде!» В скором времени произошли перемены в составе администрации лагеря: одних сняли, других назначили. Вопрос о продлении срока заглох сам собой. Примерно через полгода С.А. Никитин освободился из лагеря. Его пребывание в заключении даже сократилось благодаря зачетам за ударный труд. После выхода из заключения Сергей Алексеевич выполнил обещание, данное самому себе: в случае благоприятного исхода побывать у Матреши и поблагодарить ее за оказанную помощь. Вместе с доктором Никитиным из лагеря освобождалось двое молодых парней из той же местности, где жила Матреша. Сергей Алексеевич осторожно поинтересовался у них, не слыхали ли они о таком человеке. Те ответили, что в их краях блаженная известна всем и что любой там сможет указать, как найти ее дом. Недолго побыв у сестер в Москве, Сергей Алексеевич поехал к Матреше. Действительно, без труда нашел ее жилище. Постучал, ответа не было. Вошел. Неожиданно его встретило приветствие, обращенное к архиерею: «Владыко». Блаженная назвала его по имени и тут же пояснила, что ему в будущем предстоит епископство, и уж конечно же, она знакома с ним, поскольку сам он обращался к ней из лагеря за помощью. Праведница услышала его молитвенный крик через сотни километров. Беседа с Матрешей убедила Сергея Алексеевича, что перед ним — святой человек. Она рассказала ему о себе. Блаженная в младенчестве перенесла какую-то болезнь, в результате которой перестали расти и двигаться конечности. Оспа, поразившая ребенка в два годика, отняла у нее зрение. Девочка оказалась совершенно беспомощной: руки и ноги неразвиты. Без людской помощи не смогла бы прожить и недели. Семья была очень бедной. Мать, уходя на работу, укладывала девочку в ящик и относила в церковь. Поставив ящик с дочкой на скамейку, она оставляла ее там на весь день. Лежа в ящике, Матреша слушала все церковные службы и проповеди. Прихожане и священник жалели ребенка и помогали чем могли,
были с ней ласковы. Память у нее была хорошая, поэтому Ма- тренушка со слуха прекрасно знала церковную службу. Таким образом, в атмосфере любви, духовности и молитвы происходило ее воспитание. После смерти матери ее взяла к себе сестра, а потом Матреше пришлось покинуть родную Пензу, где она родилась и провела детство, потому что ее забрала к себе внучатая племянница. Туда, в город племянницы, и приехал к блаженной Сергей Алексеевич. Матреша просила его молиться о ней перед престолом Божиим. Предсказала и свою кончину. Позже Сергей Алексеевич узнал, что блаженная была переправлена властями, недовольными, что к ней ходило много народу, в Москву, в больницу Бутырской тюрьмы, где и скончалась. Увы, окончательно установить личность этой Матреши, оказывается, непросто. Многие духовные дети епископа Стефана считают, что ему помогла блаженная Матрона Анемнясевская (Матрена Григорьевна Белякова). В частности, в семье Правдолюбовых хранится история о получении С.А. Никитиным помощи по молитвам Матреши, которую он сам поведал Александре Анатольевне Правдолюбовой — родной сестре Владимира Анатольевича Правдолюбова, одного из авторов жития блаженной Матреши Анемнясевской. Александра Анатольевна познакомилась с Сергеем Алексеевичем еще в 1920-х годах: она работала в Московской школе для малоразвитых детей, прикрепленной к больнице, где невропатологом был Сергей Алексеевич. Так вот, Александра Анатольевна передавала эту историю как относящуюся именно к Матреше из Анемня- сева Рязанской области. Однако И.С. Мечёва, как медик, сомневалась в том, что С.А. Никитин имел общение именно с Матрешей Рязанской, усматривая некоторые расхождения в описании недугов Матреши епископом Стефаном и авторами жития Анемнясевской блаженной. Кроме того, большинство имеющихся описаний поездки доктора Никитина к старице утверждают, что Матреша жила в городе (а не в селе). Е.В. Апушкина и Е.А. Булгакова называли местом проживания блаженной город Пензу. Несомненно одно: С.А. Никитин имел общение со святой блаженной старицей и образ ее святости пронес через всю свою жизнь, о чем свидетельствует само обилие дошедших до нас вариантов рассказов о ней, сохраненных духовными детьми Владыки. Близко общавшиеся с епископом Стефаном люди называют черты святости, которые запомнились ему после встречи с Матренушкой: удивительно светлое и ласковое лицо, мудрость суждений, необыкновенное духовное проникновение. «Сидя возле нее, я понял, что передо мной лежит не просто больная женщина, а большой перед Господом человек... Мне очень не хотелось от нее уходить, так с ней было хорошо и отрадно...» Известно, что он неизменно поминал ее на каждой проскомидии вместе со своими родителями. Ко времени пребывания в Красной Вишере относится записанный Е.В. Апушкиной рассказ епископа Стефана об одной девочке-язычнице, огнепоклоннице, лет шестнадцати-семнад- цати, которая, по словам Владыки, прежде многих, называющихся христианами, окажется в Царствии Небесном. В лагере она топила печи и, растопив, кланялась огню. Из заключения как-то бежало несколько ссыльных, и местное население укрывало их. Чтобы найти беглецов, на местном рынке собрали всех и допрашивали. В числе арестованных оказалась эта девочка. Ее стали пытать: — Ты знаешь, что бежали несколько лагерников? — Знаю. — А где они? — Они спрятаны. — А ты знаешь, где они спрятаны? — Знаю. — Скажи где? — Нет, нельзя сказать. Девочку жестоко били, но она никого не выдала. Ей дали восемь лет лагерей. „Больше сея любве никтоже иматъ...” (Ин. 15: 13).
|